Таинственный незнакомец

   Шел  месяц  май  1702  года.  Австрия была  оторвана от  всего  мира  и
погружена в сон.  В Австрии все еще царило средневековье, - казалось, ему не
будет конца.  Иные даже считали,  пренебрегая счетом текущего времени,  что,
если судить по состоянию умственной и религиозной жизни в нашей стране,  она
еще не вышла из Века Веры.  Это говорилось в похвалу, не в укор, так всеми и
принималось и  даже служило предметом тщеславия.  Я отлично помню эти слова,
хоть и был маленьким, и помню, что они доставляли мне удовольствие.
     Да,  Австрия была оторвана от  всего мира и  погружена в  сон,  а  наша
деревня спала крепче всех, потому что была в самом центре Австрии. Она мирно
почивала в глубоком одиночестве,  среди холмов и лесов. Вести из окружающего
мира не достигали ее,  не смущали ее грез, и она была счастлива. Прямо перед
деревней протекала река, медлительные воды которой были украшены отраженными
в ней облаками и тенями барж,  груженных камнем.  За деревней лесистые кручи
вели к  подножью высокого утеса.  С утеса,  хмурясь,  глядел огромный замок,
стены и башни которого были увиты диким виноградом.  За рекой,  милях в пяти
левее деревни,  тянулись густо поросшие лесом холмы, рассеченные извилистыми
лощинами,  куда не заглядывал луч солнца. Справа, где утес поднимался высоко
над рекой,  между ним и  холмами,  о  которых я  веду речь,  лежала обширная
равнина,  усеянная крестьянскими домиками,  прячущимися в  тени  раскидистых
деревьев и фруктовых садов.
     Весь  этот край на  многие мили кругом искони принадлежал владетельному
князю  с  очень трудно запоминаемым именем.  Княжеская челядь поддерживала в
замке образцовый порядок,  однако ни князь,  ни его семейство не приезжали к
нам чаще,  чем раз в пять лет. Когда они приезжали, казалось, что прибыл сам
господь бог  в  блеске своей славы.  Когда же  они покидали нас,  воцарялась
тишина, подобная глубокому сну после разгульного празднества.
     Для нас,  мальчишек, наш Эзельдорф был раем. Ученьем нас не обременяли.
Нас учили, что прежде всего надо быть добрым католиком, почитать деву Марию,
церковь и  святых мучеников;  обожать царствующего монарха,  говорить о  нем
почтительным шепотом, обнажать голову, завидя его портрет, твердо знать, что
он милостивей,  дарующий нам пропитание и покой на земле, и что мы рождены в
этот  мир  с  единственной целью проливать для  него  пот  и  кровь и,  если
понадобится,  отдать жизнь за него. Это - главное. Знать остальное считалось
необязательным и  даже не  очень желательным.  Священники говорили нам,  что
наука ни  к  чему  простым людям:  она  порождает в  них  недовольство своей
судьбой;  судьба же их уготована господом богом,  а  бог не любит того,  кто
ропщет.
     Все это было истинно, им сказал это сам епископ.
     [...]    Отец   Адольф   был    рьяным,    усердным   и    громогласным
священнослужителем и  к тому же старался быть у начальства на хорошем счету,
потому что метил в епископы. Всегда он шпионил, все знал и о своих и о чужих
прихожанах,  был распущен,  недобр и  большой сквернослов;  но  вообще,  как
полагали у  нас в  Эзельдорфе,  не  так уж  плох.  Он был не лишен талантов,
например,  был отменным оратором,  умел ловко ввернуть словечко так, что все
хохотали,  иной раз бывал грубоват,  как считали его противники,  но  этим у
нас,  деревенских, мало кто не грешил. Он командовал в деревенской управе; с
помощью всяческих хитростей проводил свои планы; и те, кого он там прижимал,
поносили его  за  спиной,  честили  "деревенским бугаем",  "исчадием ада"  и
другими  обидными  прозвищами.  Тут  уж  ничего  не  поделаешь.  Замешался в
политику, значит стоишь нагишом в осином гнезде.
     [...]  Очень хорош был  отец  Адольф,  когда хоронили покойника.  Если,
конечно, не перехватывал лишнего, а в самый раз, столечко, чтобы чувствовать
себя на высоте своего священного сана.  Было на что поглядеть,  когда он шел
по  деревне во  главе похоронной процессии меж двух коленопреклоненных рядов
своих  прихожан,  одним  глазом следя,  чтобы  певчие прямо держали мигавшие
желтым пламенем в солнечном свете свечи,  а другим в то же время поглядывая,
не  торчит ли  какой остолоп на  пути процессии в  шляпе.  Тогда он срывал с
остолопа его дурацкую шляпу,  шлепал его этой шляпой, как следует, по глупой
башке и рычал на него:
     - Как ты, скотина, ведешь себя перед лицом господа бога!
     Еще  он  был  очень  деятелен,  когда  кто-нибудь  по  собственной воле
пресекал свою  жизнь.  Он  строго  следил,  чтобы  светская власть поступала
согласно закону, чтобы семью погубившего себя человека выгнали бы из дома на
улицу,  конфисковали бы все их пожитки и  положенную долю отдали бы в пользу
церкви.  И он снова был на посту, когда в полночь самоубийцу предавали земле
на  перекрестке дорог,  не  для  того,  понятное дело,  чтобы его  отпевать,
самоубийцу не отпевают, вы знаете, а для того, чтобы лично проверить, хорошо
ли его пригвоздили колом, как это положено.
     Еще он был очень хорош, возглавляя процессию, когда нас постигала чума,
когда  в  золотом ковчеге выносили мощи  святого покровителя нашей  деревни,
взывали к пресвятой деве и возжигали ей свечи, чтобы мор поскорее окончился.
Каждый год он участвовал и  в  церемонии на мосту,  9  декабря,  в День
Умилостивления Дьявола.  У нас замечательный каменный мост с пятью арками, и
ему  семьсот лет.  Дьявол выстроил его  за  одну ночь.  Настоятель монастыря
подрядил его для этой работы,  и это было совсем нелегко,  потому что Дьявол
сказал, что он строил мосты для монахов во всех странах Европы, и всегда его
надували;  если его надуют и здесь, то больше с христианами он дела иметь не
будет.
     Он строил мосты при одном непременном условии,  что первый, кто пройдет
по мосту,  станет его добычей (все знали,  конечно,  что дьявол имеет в виду
христианскую душу).  Но поскольку в  контракте об этом сказано не было,  они
пускали на  мост осла или курицу,  словом,  кого-нибудь без души,  и  дьявол
всегда  оставался  ни  с  чем.   На  сей  раз  он  лично  вписал  в  договор
"христианин",  так что лазейки не стало.  То,  что я говорю, не какая-нибудь
легенда,  а исторический факт;  я сам читал договор, и не раз; его выносят в
процессии на мосту в День Умилостивления Дьявола; заплатив десять грошей, вы
можете  взглянуть  на  него  и  вам  отпустится тридцать  три  ваших  греха;
отпущение грехов было всем по карману в те времена,  кроме совсем уже нищих;
то было достойное время, но оно миновало и, говорят, навсегда.
     Итак,  договор был подписан, но настоятель сказал, что сегодня и завтра
мост ему не понадобится. Однако же будет нужен к концу недели. А в монастыре
лежал при смерти старый монах,  и настоятель велел доложить ему,  как только
монаху станет совсем худо.  К полуночи 9-го декабря ему доложили,  что монах
умирает,  и  настоятель призвал к себе дьявола и приказал строить мост.  Всю
ночь,  пока шла работа,  настоятель и  братия молились,  чтобы у  умирающего
осталось довольно сил пройти по мосту - но никак не более того. Молитва была
услышана и вызвала большое волнение в небесных сферах; все небесное воинство
слетелось к рассвету к тому месту, где строился мост, сонмы и сонмы ангелов.
Умиравший монах,  шатаясь,  проковылял по мосту и,  как только сошел с него,
рухнул на землю замертво. Ангелы подхватили его бессмертную душу и улетели с
ней в рай, смеясь и ликуя. А одураченный дьявол снова остался ни с чем.
     Он был вне себя от досады и обвинил настоятеля в нарушении заключенного
с  ним договора.  -  Где же мой христианин?  -  вопрошал он.  -  Вот он твой
христианин,  но он мертвый,  -  отвечал настоятель, после чего все монахи во
главе с  настоятелем устроили празднество,  делая при  том  вид,  что  хотят
утешить и  умилостивить пострадавшего дьявола;  на  самом же деле насмехаясь
над  ним  и  только усугубляя его  досаду.  Кончилось тем,  что он  их  всех
обругал,  поднял бурю с  громом и  молнией и  с  бурей умчался.  Но когда он
летел,  то  острием на конце хвоста задел за замковый камень и  сорвал его с
места.  Так камень и  остался лежать все эти столетия как память о том,  что
случилось.  Я  видел  его  тысячу  раз;  такое  свидетельство покрепче,  чем
писанный документ,  - ведь документ, если он не составлен священником, может
быть  ложным.   И   каждый  год  9-го  декабря  мы  повторяем  это  шуточное
Умилостивление Дьявола в  память о праведном замысле настоятеля,  уберегшего
от врага христианскую душу.
     Возможно, встречаются и получше священники, чем был наш отец Адольф, но
в общине не помнили ни одного, кто внушал бы своим прихожанам такое почтение
и  страх.  Дело  в  том,  что  он  не  боялся дьявола.  Я  не  знаю  другого
христианина, о котором я мог бы это сказать с такой твердой уверенностью. По
этой причине все боялись отца Адольфа.  Каждый из  нас понимал,  что простой
смертный  не  станет  вести  себя  так  отважно  и  самоуверенно.  Никто  не
потворствует дьяволу,  все осуждают его, но делают это без дерзости, с долей
почтения.  Отец же Адольф честил дьявола всеми словами, какие попадались ему
на язык, так что невольного слушателя охватывал трепет. Бывало и так, что он
отзывался о  дьяволе насмешливо и  с  презрением,  и люди крестились тогда и
спешили скорее прочь,  боясь, как бы с ними не приключилось чего худого. Что
ни толкуй,  дьявол ведь тоже святой, раз о нем говорится в Библии, а раз это
так, его имя тоже не следует называть всуе.
     Если уж все говорить,  отец Адольф не раз встречался с дьяволом лично и
вступал с  ним в  борьбу.  Отец Адольф сам об этом рассказывал,  не делая из
этого тайны. И он говорил правду; по крайней мере одно из его столкновений с
дьяволом подтверждалось вещественным доказательством.  В  пылу разгоревшейся
ссоры он однажды бесстрашно запустил во врага чернильницей,  и  поныне в том
месте,  где  она  ударилась в  стенку,  в  его  кабинете осталась чернильная
клякса.
     Ту  же  историю рассказывал про  себя Лютер,  но  кто  же  поверит ему,
еретику и лжецу. Сам папа сказал, что Лютер солгал про это.
     Другой наш священник был отец Питер,  и  мы  все очень любили и  жалели
его.  Епископ отрешил его от исполнения священных обязанностей,  когда пошел
слух,  будто он  кому-то  сказал,  что  бог добр и  милостив и  когда-нибудь
сжалится над своими детьми.  Подобные речи, конечно, ужасны, но ведь не было
твердого доказательства,  что он такое сказал. Да и непохоже совсем это было
на отца Питера,  доброго, кроткого и нелживого человека, всегда учившего нас
с кафедры всему,  что требует церковь.  Правда,  никто не настаивал,  что он
сказал это  с  кафедры;  тогда  каждый бы  слышал эти  слова  и  мог  бы  их
подтвердить.  Говорили,  будто преступная мысль была высказана им в  частной
беседе, но подобное обвинение легко возвести ведь на каждого.
     Отец Питер свою вину отрицал,  но  что толку.  Отец Адольф хотел занять
его место в  церкви и  под присягой показал,  что он лично слышал,  как отец
Питер говорил племяннице эти  слова.  Слышал,  стоя  у  них  под  дверью.  А
подслушивал он потому, что этого требовали интересы святой церкви.
     Тщетно  Маргет  отрицала обвинение и  умоляла епископа верить ей  и  не
навлекать на  ее  старого дядю  нужду  и  бесчестие.  Епископ не  пожелал ее
слушать.  Отец  Адольф давно  уже  делал  все,  чтобы очернить отца  Питера.
Епископ же восхищался отвагой отца Адольфа,  уважал его за то,  что он лично
схватился с дьяволом,  и доверял каждому его слову. Поскольку же против отца
Питера было  только одно показание,  епископ не  стал отлучать его  вовсе от
церкви, но лишил на неопределенный срок сана. Вот уже два года отец Питер не
выполняет священных обязанностей, и паства его теперь вся у отца Адольфа.
     Нелегко дались эти  годы  старику священнику и  Маргет.  Раньше все  их
любили  и  искали  их  общества,  но  с  немилостью епископа все  тотчас  же
переменилось.  Иные  из  прежних друзей  совсем  перестали видеться с  ними,
другие стали холодны и неразговорчивы. Когда случилось это несчастье, Маргет
как раз исполнилось восемнадцать лет.  Это была прелестная девушка и умница,
какой не отыщешь во всей деревне.  Она обучала игре на арфе,  и заработанных
денег хватало ей  на  платья и  другие расходы.  Но  теперь ученицы одна  за
другой ушли  от  нее;  когда в  деревне устраивались вечеринки и  танцы,  ей
забывали передать приглашение; молодые люди перестали ходить в их дом - все,
кроме  Вильгельма Мейдлинга,  а  его  визиты  не  имели  большого  значения.
Опозоренные и всеми покинутые,  священник и его племянница загрустили,  пали
духом -  солнце больше не светило к ним в окна.  А жить становилось труднее.
Одежда поизносилась, каждое утро надо было думать, на что купить хлеб. И вот
наступил решительный день:  Соломон Айзеке,  который ссужал  им  деньги  под
залог их  старого дома,  известил отца Питера,  что завтра наутро тот должен
либо вернуть ему долг, либо уходить прочь из дому.

     Мы трое всегда были вместе,  чуть ли не с  колыбели.  Мы сразу полюбили
друг  друга,  наша  дружба крепла год  от  году.  Николаус Бауман был  сыном
главного судьи.  Отец Сеппи Вольмейера был  владельцем большого трактира под
вывеской "Золотой олень"; сад при трактире со старыми раскидистыми деревьями
спускался к самому берегу реки,  а там была пристань с прогулочными лодками.
Я,  третий,  Теодор Фишер,  был  сыном  церковного органиста,  который также
дирижировал деревенским оркестром,  обучал игре на скрипке,  сочинял музыку,
служил сборщиком податей,  выполнял обязанности причетника,  -  словом,  был
деятельным членом общины и пользовался всеобщим уважением.
     Окрестные холмы и  леса были знакомы нам  не  хуже,  чем живущим в  них
птицам.  Каждый свободный час мы  проводили в  лесу или же  купались,  удили
рыбу, бегали по льду замерзшей реки или катались на санках по склону холма.
     В  княжеском парке редко кому разрешалось гулять,  но мы проникали туда
потому,  что  мы  были  в  дружбе со  старейшим из  замковых слуг,  Феликсом
Брандтом,  и  часто  вечерком мы  отправлялись к  нему,  чтобы послушать его
рассказы о старых временах и необычайных происшествиях, выкурить трубку - он
научил нас курить -  и выпить чашечку кофе. Феликс Брандт много воевал и был
при осаде Вены{355}.  Когда турок разбили и погнали прочь, среди захваченных
трофеев оказались мешки  с  кофе,  и  пленные турки  объяснили ему,  на  что
годятся эти кофейные зерна, и научили изготовлять из них приятный напиток. С
тех пор Брандт всегда варил кофе, пил его сам и удивлял им людей несведущих.
Если  погода была  ненастная,  старик оставлял нас  у  себя на  ночлег.  Под
раскаты  грома  и  сверкание молний  он  вел  свой  рассказ о  привидениях и
всяческих ужасах, о битвах, убийствах и жестоких ранениях, а в его маленьком
домике было так тепло и уютно.
     Брандт черпал свои рассказы главным образом из  собственного опыта.  Он
повстречал на своем веку немало привидений,  ведьм и волшебников, а однажды,
заблудившись в  горах в страшную бурю,  наблюдал в самую полночь при вспышке
молний,  как Дикий Охотник, яростно трубя в рог, промчался по небу, а за ним
по разорванным тучам неслась его призрачная свора.  Приходилось ему видеть и
инкуба{355} и вампира, который сосет кровь у спящих, тихо овевая их крылами,
чтобы они не пробудились от рокового забвения.
     Старик  учил  нас,  что  не  надо  пугаться ничего сверхъестественного.
Призраки,  говорил он,  не причиняют вреда и  бродят просто потому,  что они
одиноки, несчастны и ищут сочувствия и утешения. Постепенно и мы освоились с
этой мыслью и  даже спускались вместе с  ним  по  ночам в  подземелье замка,
посещаемое привидениями.  Призрак появился только один раз,  прошел мимо нас
еле  видимый,  бесшумно пронесся по  воздуху и  исчез.  Мы  даже при этом не
дрогнули -  так воспитал нас старик Брандт.  Он рассказывал после,  что этот
призрак иногда приходит к  нему по  ночам,  будит его ото сна,  прикасаясь к
лицу липкой холодной рукой,  но  не причиняет ему никакого вреда,  -  просто
ищет сочувствия.  Самое же удивительное, что Брандт видел ангелов, настоящих
ангелов с неба,  и беседовал с ними.  Они были без крыльев,  одеты в обычное
платье,  выглядели в  точности как  обыкновенные люди  и  так  же  ходили  и
разговаривали.  Никто бы  вообще не  принял их  за  ангелов,  если бы они не
творили чудес,  которых простой смертный,  конечно,  творить не может,  и не
исчезали вдруг неведомо куда,  пока вы с ними беседовали, что тоже превышает
силы  смертного человека.  Ангелы не  были унылыми или  сумрачными,  подобно
призракам, - напротив, были веселыми и жизнерадостными.
     Однажды  майским утром,  после  затянувшихся допоздна рассказов старого
Брандта,  мы поднялись с постели,  сытно позавтракали вместе с ним, а потом,
перейдя мост влево от замка, забрались на поросшую лесом вершину холма, наше
излюбленное местечко.  Там  мы  растянулись в  тени  на  траве,  намереваясь
отдохнуть,   покурить  и  еще  раз  обсудить  диковинные  рассказы  старика,
произведшие на  нас сильное впечатление.  Но  мы  не могли раскурить трубку,
потому что по забывчивости не захватили с собой кремня и огнива.
     Немного погодя из леса показался юноша,  он подошел к нам,  сел рядом и
заговорил с нами дружеским тоном.  Мы не отвечали,  -  чужие люди заходили к
нам редко,  и мы их побаивались. Пришелец был хорош собой и нарядно одет, во
всем  новом.  Лицо  его  внушало доверие,  голос был  приятен.  Он  держался
непринужденно, с удивительной простотой и изяществом и был совсем непохож на
застенчивых и  неуклюжих  молодых  людей  из  нашей  деревни.  Нам  хотелось
завязать с  ним знакомство,  но мы не знали,  с  чего начать.  Я  вспомнил о
трубке и подумал,  что было бы славно дать покурить незнакомцу.  Но тут же я
вспомнил,  что  у  нас  нет огня,  и  мне стало обидно,  что план мой нельзя
выполнить. А он бросил на меня оживленный довольный взгляд и сказал:
     - Нет огня? Это - пустое. Сейчас я добуду.
     Я  был так удивлен,  что не  мог ничего ответить:  ведь я  ни  слова не
произнес вслух.  Он взял трубку и  подул на нее.  Табак затлелся,  и голубой
дымок спиралью поднялся кверху. Мы вскочили с места и пустились бежать: ведь
то,  что  произошло,  было сверхъестественно.  Мы  отбежали недалеко,  и  он
убедительным тоном стал просить нас  вернуться,  дал  честное слово,  что не
причинит нам никакого вреда,  сказал,  что ему хочется подружиться с  нами и
побыть в нашем обществе.  Мы застыли на месте. Мы были вне себя от удивления
и  любопытства.  Нам хотелось вернуться,  но  мы  не решались.  Он продолжал
уговаривать нас,  как и раньше,  спокойно и рассудительно. Когда мы увидели,
что наша трубка цела и  ничего дурного не  приключилось,  мы успокоились,  а
потом, когда любопытство возобладало над страхом, двинулись осторожно назад,
шаг за шагом, готовые в любую минуту вновь искать спасения в бегстве.
     Он  старался рассеять нашу  тревогу и  делал это  умело.  Когда с  вами
говорят так просто,  так вдумчиво и ласково,  опасения и робость уходят сами
собой.  Мы снова прониклись доверием к  нему,  завязалась беседа,  и мы были
счастливы, что нашли подобного друга. Когда стеснение наше совсем прошло, мы
спросили,  где он научился своему поразительному искусству, и он сказал, что
нигде  не  учился,  что  от  рождения  наделен  этой  силой,  да  и  другими
способностями.
     - А что ты еще умеешь?
     - Да многое, всего не перечислишь.
     - Ты покажешь нам? Пожалуйста, покажи! - закричали мы дружно.
     - А вы не убежите?
     - Нет, честное слово, нет! Пожалуйста, покажи. Ну, покажи!
     - С удовольствием, но смотрите - не забудьте своего слова.
     Мы подтвердили,  что не забудем,  и  он подошел к  луже,  набрал воды в
чашку,  которую сделал из  листика,  подул на нее и,  перевернув чашку вверх
дном,  вытряхнул  из  нее  застывший кусок  льда.  Мы  глядели  изумленные и
очарованные, нам уже не было страшно, мы были очень довольны и попросили его
показать нам еще что-нибудь.  Он согласился,  сказал, что угостит нас сейчас
фруктами и чтобы мы назвали все,  что хотим,  не смущаясь тем,  настала пора
для этих фруктов или же нет. Мы закричали хором:
     - Апельсин!
     - Яблоко!
     - Виноград!
     - Ищите в карманах,  -  сказал он; и правда, каждый нашел в кармане то,
чего  пожелал.  Фрукты были  самого лучшего качества;  мы  съели их,  и  нам
захотелось еще, но мы не решились сказать это вслух.
     - Поищите в карманах, - снова сказал он, - и все, чего вы ни пожелаете,
все там будет. Не нужно просить. Пока вы со мной, ваше дело только желать.
     Так  все  и  было.  Никогда  еще  с  нами  не  случалось  ничего  столь
удивительного и  заманчивого.  Хлеб,  пирожки,  конфеты,  орехи  -  чего  ни
пожелай,  все у  тебя в кармане.  Сам он не ел ничего,  а только беседовал с
нами  и  развлекал  нас  новыми  чудесами.  Он  слепил  из  глины  маленькую
игрушечную белочку,  и  она взбежала по  дереву и,  усевшись на суку,  стала
цокать по-беличьи. Тогда он слепил собаку величиной чуть побольше мыши, и та
загнала белку на самый верх дерева и стала бегать вокруг с громким лаем, как
самая заправская собака.  Потом погнала белку дальше в лес и побежала вслед,
пока обе не скрылись в чаще.  Он слепил из глины птиц, пустил их на волю, и,
улетая, птицы запели.
     Набравшись, наконец, храбрости, я спросил его, кто он такой.
     - Ангел,  -  спокойно ответил он,  выпуская еще  одну птицу,  хлопнул в
ладоши, и птица опять улетела.
     Благоговейный ужас  охватил нас  при  этих  словах;  мы  снова  были  в
смятении.  Но он сказал, чтобы мы не тревожились: ангелов бояться не надо, -
и подтвердил, что питает к нам самые добрые чувства. Он продолжал беседовать
с  нами все так же естественно и  непринужденно,  а сам мастерил в это время
фигурки мужчин и женщин с палец величиной. Кукольный народец тут же принялся
за  работу.  Они  расчистили и  выровняли клочок земли на  поляне в  два-три
квадратных  ярда  и   стали  возводить  славный  маленький  замок.   Женщины
замешивали известковый раствор и  носили его по строительным лесам в ведрах,
держа их на голове,  как это делают работницы у  нас в  деревне,  а  мужчины
возводили высокие  стены.  Не  меньше  пятисот этих  куколок сновали взад  и
вперед,  трудились что было сил,  отирали пот со лба, словно настоящие люди.
Это  было  так  притягательно -  глядеть,  как  пятьсот крошечных человечков
строят  замок,  камень за  камнем,  башню  за  башней,  как  здание растет и
обретает  архитектурные  формы.  Страх  наш  снова  прошел,  и  мы  от  души
наслаждались.  Мы  спросили его,  можно ли и  нам смастерить что-нибудь,  он
сказал:  "Разумеется",  и  велел Сеппи слепить несколько пушек для  замковых
стен.  Николаусу  -  нескольких алебардщиков в  шлемах  и  латах,  а  мне  -
кавалеристов верхом на конях.  Отдавая свои приказы, он назвал нас по имени,
но при том не сказал,  откуда он знает,  как нас зовут. Тогда Сеппи спросил,
как зовут его, и он спокойно ответил:
     - Сатана.
     Подставив щепку,  он поймал на нее маленькую женщину, которая свалилась
с лесов, и, поставив ее на место, сказал:
     - Экая дурочка, ступает назад и не глядит, что у нее за спиной.
     Имя,  которое он произнес,  нас поразило;  пушки,  алебардщики,  лошади
выпали у нас из рук и рассыпались на куски.  Сатана засмеялся и спросил, что
случилось.
     Я сказал:
     - Ничего не случилось, но это странное имя для ангела.
     Он спросил, почему я так думаю.
     - Как почему? Ты ведь знаешь?.. Это его имя.
     - Что же тут такого? Он мой родной дядя.
     Он произнес это очень спокойным тоном,  но у нас захватило дух и сердце
заколотилось  в  груди.   Словно  не  замечая  нашего  волнения,  он  поднял
алебардщика и другие игрушки, починил их и вернул нам назад со словами:
     - Неужели вы не знаете? Ведь он тоже был раньше ангелом.
     - Правда! - сказал Сеппи. - Я не подумал об этом.
     - До падения ему было чуждо всякое зло.
     - Да, - сказал Николаус, - он был безгрешным.
     - Мы  из знатного рода,  -  сказал Сатана,  -  благороднее семейства не
отыскать. Он единственный, кто согрешил.
     Трудно сейчас передать,  как  все это было для нас интересно.  Когда вы
сталкиваетесь с  чем-либо  столь необычайным,  захватывающим,  изумительным,
некий трепет и вместе с тем ликование охватывает нас с головы и до пят. Вами
владеет мысль:  неужели вы живы и все это видите в самом деле? Вы не в силах
оторвать изумленного взгляда,  губы у вас сохнут, дыхание прерывается, но вы
не  променяете это  свое ощущение ни  на  что  другое на  свете.  Мне  очень
хотелось спросить его  кое  о  чем,  вопрос  был  уже  на  кончике  языка  и
удержаться мне было трудно,  но я боялся,  что покажусь ему слишком дерзким.
Сатана отложил в сторону почти законченную фигурку быка, улыбнулся, глядя на
меня, и сказал:
     - Не  вижу в  том ничего особенно дерзкого,  а  если бы  и  увидел,  то
простил бы тебя.  Ты хочешь знать,  встречался ли я с ним?  Миллионы раз.  В
младенчестве -  мне не исполнилось тогда и тысячи лет -  я был одним из двух
маленьких ангелов нашего рода и  нашей крови (кажется,  так  у  вас  принято
выражаться),  которых он  особенно отличал.  И  так  продолжалось все восемь
тысяч лет (по вашему счету времени), вплоть до его падения.
     - Восемь тысяч лет?
     - Да.
     Он повернулся теперь к  Сеппи и продолжал свою речь,  как бы в ответ на
вопрос, который был на уме у Сеппи.
     - Это  верно,  я  выгляжу юношей.  Так  оно и  должно быть.  Наше время
протяженнее вашего, и нужно немало лет, чтобы ангел стал взрослым.
     Мне  захотелось задать ему  новый вопрос,  и  он  повернулся ко  мне  и
сказал:
     - Если считать по-вашему, мне шестнадцать тысяч лет.
     Потом он посмотрел на Николауса и сказал:
     - Нет.  Его падение не  затронуло ни  меня,  ни остальных членов нашего
рода.  Только он,  в  честь кого я был назван,  вкусил от запретного плода и
соблазнил им мужчину и женщину.  Мы же,  другие, греха не ведаем и согрешить
не способны. Мы беспорочны и такими останемся навсегда. Мы...
     Двое  крохотных рабочих повздорили.  Еле  слышными,  как  писк  комара,
голосками  они  препирались и  сыпали  бранью.  Замелькали кулаки,  полилась
кровь,  и  вот они оба сцепились не на жизнь,  а на смерть.  Сатана протянул
руку,  сжал обоих двумя пальцами,  раздавил,  отбросил их в сторону,  отер с
пальцев кровь носовым платком и продолжал свою речь:
     - Мы не творим зла и чужды всему злому, потому что не ведаем зла.
     Слова Сатаны удивительным образом расходились с его поступком,  но мы в
тот   момент  не   заметили  этого,   настолько  нас  поразило  и   огорчило
бессмысленное убийство,  которое он  совершил.  Это  было  самое доподлинное
убийство,  и  оно не имело ни объяснения,  ни оправдания,  -  ведь маленькие
человечки не сделали ему ничего дурного.  Нам было очень горько, мы полюбили
его, он казался нам таким благородным, таким прекрасным и милосердным. У нас
не  было  сомнения,  что  он  действительно ангел.  И  вот  он  совершил эту
жестокость и упал в наших глазах, а мы так гордились им.
     Между тем он продолжал беседовать с  нами,  словно ничего не случилось,
рассказывал о  своих странствиях,  о  том,  что он наблюдал в огромных мирах
нашей солнечной системы,  разбросанных в необъятных пространствах вселенной,
о  жизни  населяющих  их  бессмертных  существ,  и  рассказы  его  увлекали,
захватывали,  завораживали нас,  уводя от разыгравшейся перед нами печальной
сцены.  Между тем  две  крохотные женщины разыскали искалеченные тела  своих
убитых  мужей  и  стали  оплакивать  их,  причитая  и  вскрикивая.  Рядом  -
коленопреклоненный -  стоял  священник,  скрестив  руки  на  груди  и  читая
молитву.  Сотни соболезнующих друзей толпились вокруг, со слезами на глазах,
сняв шапки и склонив обнаженные головы. Сначала Сатана не обращал на все это
никакого внимания,  но  потом  его  стал  раздражать жужжащий звук  молитв и
рыданий.  Он протянул руку,  поднял тяжелую доску, служившую нам сиденьем на
качелях,  бросил ее на землю в том месте,  где столпились маленькие люди,  и
раздавил их, как мух. Сделав это, он продолжал свой рассказ.
     Ангел,  убивающий священника! Ангел, который не ведает, что есть зло, и
хладнокровно уничтожает сотни беззащитных,  жалких людей,  не  сделавших ему
ничего дурного! Мы едва не лишились чувств, когда увидели это страшное дело.
Ведь ни  один из  этих несчастных,  кроме священника,  не  был подготовлен к
кончине; никто из них не был ни разу у мессы и даже не видел ни разу церкви.
И  мы трое были тому свидетелями,  убийство произошло на наших глазах!  Долг
наш - сообщить о том, что мы сидели, и дать делу законный ход.
     Но он по-прежнему вел свой рассказ,  и  роковая музыка его голоса вновь
чаровала нас.  Забыв обо всем,  мы внимали его речам, и были снова исполнены
любви к нему, и были снова его рабами, и он снова мог делать с нами все, что
захочет.  Мы были вне себя от того,  что мы вместе с  ним,  что мы созерцаем
небесную красоту его глаз,  и  от малейшего прикосновения его руки счастье и
блаженство разливалось по нашим жилам.

     Незнакомец побывал всюду и  видел все,  он все узнал и ничего не забыл.
То,  что другому давалось годами учения,  он постигал мгновенно;  трудностей
для  него просто не  было.  А  когда он  рассказывал,  картины оживали перед
глазами.  Он  присутствовал при сотворении мира;  он  видел,  как бог создал
первого человека; он видел, как Самсон потряс колонны храма и обрушил его на
землю{362};  он видел смерть Цезаря{362}; он рассказывал о жизни на небесах;
он  видел,  как  грешники терпят муки  в  раскаленных пучинах ада.  Все  это
вставало перед  вами,  словно  вы  сами  при  том  присутствовали и  глядели
собственными глазами,  и  вас невольно охватывал трепет.  Он же,  как видно,
только лишь забавлялся.  Видение ада - толпы детей, женщин, девушек, юношей,
взрослых мужчин,  стонущих в муках,  моля о пощаде, - кто в силах взирать на
это без слез?  Он  же  оставался невозмутимым,  словно глядел на  игрушечных
мышей, горящих в бенгальском огне.
     Всякий раз как он заговаривал о жизни людей на земле и об их поступках,
даже самых великих и удивительных,  мы испытывали словно неловкость,  потому
что по  всему его тону было заметно,  что он  считал все,  что касается рода
людского,  не заслуживающим никакого внимания. Можно было подумать, что речь
идет просто о  мухах.  Один раз  он  сказал,  что  хотя люди тупые,  пошлые,
невежественные,  самонадеянные,  больные, хилые и вообще ничтожные, убогие и
никому не нужные существа,  он все же испытывает к ним некоторый интерес. Он
говорил без гнева,  как о  чем-то само собой разумеющемся,  как если бы речь
шла о навозе,  о кирпичах,  о чем-то неодушевленном и совсем несущественном.
Видно было,  что он не хотел нас обидеть,  но все же мысленно я укорил его в
недостаточной деликатности.
     - Деликатность!  -  сказал он.  -  Я говорю вам правду, а правда всегда
деликатна.  То,  что вы называете деликатностью,  - вздор. А вот и наш замок
готов. Ну как он вам нравится?
     Как мог он нам не понравиться!  Глядеть на него было одно удовольствие.
Он  был так красив,  так изящен и  так удивительно продуман во всех деталях,
вплоть до флажков,  развевающихся на башнях.  Сатана сказал, что теперь надо
установить пушки у всех бойниц, расставить алебардщиков и построить конницу.
Наши солдатики и лошадки никуда не годились, мы были еще неискусны в лепке и
не сумели слепить их как следует. Сатана признался, что хуже он не встречал.
Когда он  оживил их прикосновением пальца,  на них невозможно было без смеха
смотреть.  Ноги у солдат оказались разной длины, они шатались, валились, как
пьяные,  и наконец растянулись ничком,  не в силах подняться. Мы засмеялись,
но это было горькое зрелище.  Мы зарядили пушки землей, чтобы салютовать, но
пушки тоже были негодными и  взорвались при пальбе,  и  часть канониров была
убита,  а часть покалечена.  Сатана сказал, что если мы пожелаем, он устроит
сейчас бурю и землетрясение,  но тогда нам лучше отойти в сторону,  чтобы не
пострадать.  Мы  хотели  забрать  с  собой  и  маленьких человечков,  но  он
возразил,  что  этого  делать  не  следует:  они  никому не  нужны,  а  если
понадобится, мы слепим других.
     Маленькая  грозовая  туча  спустилась над  замком,  блеснула  крохотная
молния, грянул гром, задрожала земля, пронзительно засвистел ветер, зашумела
буря, полил дождь, и маленький народец бросился искать убежища в замке. Туча
становилась все чернее и  чернее и почти уже скрыла замок.  Молнии,  сверкая
одна за другой, ударили в кровлю замка, и он запылал. Свирепые красные языки
пламени пробились сквозь темную тучу,  и  народ  с  воплями побежал прочь из
замка.  Но  Сатана движением руки загнал их обратно,  не обращая внимания на
наши просьбы,  мольбы и  слезы.  И вот,  покрывая вой ветра и раскаты грома,
раздался  взрыв,  взлетел  на  воздух  пороховой  погреб,  земля  расселась,
пропасть поглотила развалины замка  и  сомкнулась вновь,  похоронив все  эти
невинные жизни.  Из  пятисот маленьких человечков не осталось ни одного.  Мы
были потрясены до глубины души и не могли удержаться от слез.
     - Не плачьте, - сказал Сатана, - они никому не нужны.
     - Но они попадут теперь в ад!
     - Ну и что же? Мы слепим других.
     Растрогать его было нельзя.  Как видно,  он  вовсе не  знал,  что такое
жалость,  и  не мог нам сочувствовать.  Он был отлично настроен и так весел,
как будто устроил свадьбу,  а не побоище.  Ему хотелось,  чтобы и у нас было
такое же настроение,  и с помощью своих чар он преуспел. И это не стоило ему
большого труда,  он делал с  нами все,  что хотел.  Прошло пять минут,  и мы
плясали на  этой могиле,  а  он  наигрывал нам на  странной певучей свирели,
которую достал из кармана.  Это была мелодия, какой мы никогда не слыхали, -
такая музыка бывает только на небесах;  оттуда, с небес, он и принес ее нам.
Наслаждение сводило нас с  ума,  мы не в  силах были оторвать от него глаз и
тянулись к нему всем сердцем,  и наши немые взгляды были исполнены обожания.
Эту пляску он тоже принес нам из горних сфер, и мы вкушали блаженство рая.
     Потом он сказал, что ему пора уходить: у него важное дело. Для нас было
невыносимо расстаться с  ним,  и  мы,  обняв  его,  стали просить,  чтобы он
остался.  Наша просьба,  как видно,  обрадовала его;  он согласился побыть с
нами еще и  предложил посидеть всем вместе и  побеседовать.  Он сказал,  что
хотя Сатана его настоящее имя,  ему не хотелось бы, чтобы оно стало известно
всем;  при посторонних мы должны называть его Филипп Траум. Это простое имя,
оно не вызовет ни у кого удивления.
     Имя было слишком будничным и ничтожным для такого создания,  как он. Но
раз он  так захотел,  мы  не  стали ему возражать.  Его решение было для нас
законом.  Мы досыта нагляделись чудес в этот день,  и я подумал,  как славно
будет рассказать обо всем виденном дома. Он приметил мою мысль и сказал:
     - Нет,  об  этом будем знать только мы четверо.  Впрочем,  если тебе не
терпится рассказать,  попытайся.  А  я позабочусь,  чтобы язык твой не выдал
тайны.
     Досадно,  но что ж тут поделаешь!  Мы только вздохнули разок-другой про
себя  и  продолжали беседу.  Сатана  по-прежнему отвечал нам  на  мысли,  не
дожидаясь вопросов,  и  мне казалось,  что это самое поразительное из всего,
что он делает. Он прервал тут мои размышления и сказал:
     - Тебя это удивляет, на самом же деле ничего удивительного здесь нет. Я
не ограничен в  своих возможностях,  подобно вам.  Я  не подвластен условиям
человеческого существования.  Мне  внятны  слабости человека потому,  что  я
изучил их, но сам я от них свободен. Вы ощущаете мою плоть, касаясь меня, но
она призрачна,  как призрачно и мое платье.  Я -  дух. А вот к нам идет отец
Питер.
     Мы оглянулись. Никого не было.
     - Он приближается. Скоро придет.
     - Ты знаком с отцом Питером, Сатана?
     - Нет.
     - Пожалуйста,  поговори с ним, когда он придет. Он умный и образованный
человек,  не  то,  что  мы  трое.  Ему  будет приятно с  тобой побеседовать.
Пожалуйста!
     - В  другой раз.  Мне пора уходить.  А вот и он,  теперь вы все видите.
Сидите спокойно - ни слова.
     Мы  оглянулись,  отец Питер шел к  нам из  каштановой рощи.  Мы  сидели
втроем на траве, а Сатана напротив нас на тропинке. Отец Питер шел медленным
шагом,  понурив голову.  Не  дойдя до нас нескольких ярдов,  он остановился,
словно намереваясь заговорить с нами,  снял шляпу, вынул фуляровый платок из
кармана и стал вытирать лоб. Постояв так, он тихо сказал, как бы обращаясь к
себе:
     - Не  знаю,  что меня сюда привело.  Всего минуту тому назад я  сидел у
себя дома.  А  теперь мне вдруг кажется,  будто я проспал целый час и пришел
сюда во сне,  не замечая дороги.  Так тревожно на душе эти дни. Я словно сам
не свой.
     Он двинулся дальше,  продолжая что-то шептать,  и прошел сквозь Сатану,
как через пустое место.  Мы просто остолбенели.  Хотелось крикнуть,  как это
бывает,  когда  случается что-то  совсем  неожиданное,  но  крик  непонятным
образом замер  у  нас  в  горле,  и  мы  сидели безгласные,  тяжело переводя
дыхание. Как только отец Питер скрылся в лесу, Сатана сказал:
     - Ну что, убедились вы теперь, что я дух?
     - Да,  так оно,  наверное, и есть... - сказал Николаус. - Но мы ведь не
духи.  Понятно,  что он не увидел тебя,  но как это он не увидел и  нас?  Он
глядел нам прямо в лицо и словно не замечал.
     - Да, я сделал вас тоже невидимыми.
     С  трудом  верилось,  что  это  не  сон,  что  мы  участники всех  этих
поразительных,  необычайных событий. А он сидел рядом с самым непринужденным
видом, такой естественный, простой, обаятельный, и вел с нами беседу. Трудно
передать словами  владевшие нами  чувства.  Это  был,  наверно,  восторг,  а
восторг не укладывается в слова.  Восторг -  как музыка. Попробуйте передать
другому свои впечатления от музыки так,  чтобы он ими проникся. Сатана снова
стал вспоминать давние времена,  и они вставали перед нами словно живые.  Он
видел многое, очень многое. Мы глядели втроем на него и пытались представить
себе,  каково быть таким,  как он,  и  нести на себе этот груз воспоминаний.
Человеческое существование казалось теперь нам  унылым и  будничным,  а  сам
человек -  однодневкой,  вся жизнь которой укладывается в  один-единственный
день,  быстротекущий и  жалкий.  Сатана не  старался щадить наше  уязвленное
самолюбие.  Он говорил о людях все тем же бесстрастным тоном,  как говорят о
кирпичах  или  навозной  куче;  было  видно,  что  люди  не  интересуют  его
нисколько,  ни с положительной,  ни с отрицательной стороны. Он не хотел нас
обидеть, был, вероятно, далек от этого. Когда вы говорите: кирпич - плох, вы
не задумываетесь о  том,  оскорблен ли кирпич вашим суждением.  Чувствует ли
кирпич? Вам не приходилось думать об этом?
     Раз,   когда  он  швырял  величайших  монархов,  завоевателей,  поэтов,
пророков, мошенников и пиратов - всех в одну груду, как швыряют кирпич, я не
выдержал  посрамления  человечества  и  спросил,   почему,  собственно,  ему
кажется,  что так велика разница между ним и людьми. Он был сперва озадачен,
он не сразу сумел понять,  как мог я задать такой странный вопрос.  Потом он
сказал:
     - Какая разница между мной и человеком? Какая разница между смертностью
и бессмертием, между пролетающим облаком и вечно живущим духом?
     Он поднял травяную тлю и посадил ее на кусок коры.
     - Какая  разница между  этим  созданием и  поэтом Гомером,  между  этим
созданием и Юлием Цезарем?
     Я сказал:
     - Нельзя сравнивать то,  что несравнимо ни  по  масштабу,  ни  по своей
природе.
     - Ты сам ответил на свой вопрос,  -  сказал он.  - Сейчас я все поясню.
Человек создан из грязи,  я видел,  как он был создан. Я не создан из грязи.
Человек -  это собрание болезней,  вместилище нечистот.  Он  рожден сегодня,
чтобы исчезнуть завтра.  Он начинает свое существование как грязь и  кончает
как вонь. Я же принадлежу к аристократии вечных существ. Кроме того, человек
наделен Нравственным чувством!  Ты  понимаешь,  что это значит?  Он  наделен
Нравственным чувством!  Довольно этого  одного,  чтобы оценить разницу между
мною и им.
     Он замолчал,  как бы исчерпав тему.  Я  был огорчен.  Хотя в то время я
имел очень смутное представление о  том,  что такое Нравственное чувство,  я
тем не менее знал,  что,  имея его,  следует этим гордиться,  и  меня задела
ирония Сатаны.  Так,  должно быть, огорчается вырядившаяся молодая франтиха,
когда слышит, как люди смеются над ее любимым нарядом, а она-то считала, что
все от него без ума!  Наступило молчание, мне было грустно. Помолчав, Сатана
заговорил о другом, и скоро его живая, остроумная, брызжущая весельем беседа
вновь захватила меня.  Он  нарисовал несколько уморительно смешных сцен.  Он
рассказал, как Самсон привязал горящие факелы к хвостам диких лисиц и пустил
их  на  поля филистимлян{367};  как Самсон сидел на  плетне,  хлопая себя по
ляжкам, и хохотал до слез, а под конец свалился от смеха на землю. Вспоминая
все это,  Сатана сам рассмеялся,  а следом за ним и мы трое дружно принялись
хохотать.
     Немного погодя он сказал:
     - Теперь мне пора уходить, у меня неотложное дело.
     - Не уходи! - закричали мы хором. - Ты уйдешь и не вернешься назад.
     - Я вернусь, я даю вам слово.
     - Когда? Сегодня же вечером? Скажи - когда?
     - Скоро. Я вас не обманываю.
     - Мы любим тебя.
     - И  я  вас люблю.  И  на  прощание покажу вам забавную штуку.  Обычно,
уходя,  я просто исчезаю из глаз. А сейчас я неспешно растаю в воздухе, и вы
это увидите.
     Он поднялся на ноги и тотчас стал быстро меняться у нас на глазах.  Его
тело словно бы  таяло,  пока он  не  сделался вовсе прозрачным,  как мыльный
пузырь,  сохраняя при этом свой прежний облик и очертания.  Сквозь него были
видны теперь окружающие кусты,  и  весь  он  переливался и  сверкал радужным
блеском  и  отражал  на  своей  поверхности тот  рисунок  наподобие оконного
переплета,  который  мы  наблюдаем  на  поверхности  мыльного  пузыря.  Вам,
наверно, не раз приходилось видеть, как пузырь катится по полу и, прежде чем
лопнуть,  легко подскакивает кверху раз  или  два.  С  ним  было то  же.  Он
подскочил,  коснулся травы,  покатился,  взлетел кверху,  коснулся травы еще
раз, еще, потом лопнул - пуфф! - и ничего не осталось.
     Это было удивительно красивое зрелище.  Мы  молчали и  продолжали,  как
прежде,  сидеть щурясь,  раздумывая,  теряясь в мечтах.  Потом Сеппи встал и
сказал нам с печальным вздохом:
     - Наверно, ничего этого не было.
     И Николаус вздохнул и сказал что-то в том же роде.
     Мне было грустно,  та же мысль беспокоила и  меня.  Тут мы увидели отца
Питера,  который возвращался назад по тропинке.  Он шел согнувшись и  что-то
искал в траве. Поравнявшись с нами, он поднял голову, увидел нас и спросил:
     - Вы давно здесь, мальчики?
     - Недавно, отец Питер.
     - Значит, вы шли за мной и, быть может, поможете мне. Вы шли тропинкой?
     - Да, отец Питер.
     - Вот и отлично.  Я тоже шел этой тропинкой.  Я потерял кошелек.  Почти
что пустой,  да не в  этом дело,  в нем все,  что у меня есть.  Вы не видели
кошелька?
     - Нет, отец Питер, но мы вам поможем искать его.
     - Об этом я и хотел вас просить. Да вот он лежит!
     В самом деле! Кошелек лежал на том самом месте, где стоял Сатана, когда
начал таять у нас на глазах, если, конечно, все это не было сном. Отец Питер
поднял кошелек, и на лице его выразилось недоумение.
     - Кошелек-то мой,  -  сказал он,  - а содержимое - нет. Мой кошелек был
тощий, а этот - полный. Мой кошелек был легкий, а этот - тяжелый.
     Отец Питер открыл кошелек и показал его нам: он был туго набит золотыми
монетами.  Мы  смотрели во  все глаза,  потому что никогда не видели столько
денег сразу.  Мы  раскрыли рты,  чтобы сказать:  это дело рук Сатаны,  -  но
ничего не  сказали.  Так вот оно что!  Когда Сатана не  хотел,  мы просто не
могли вымолвить ни единого слова. Он нас предупреждал.
     - Мальчики, это ваших рук дело?
     Мы засмеялись, и отец Питер тоже, поняв всю нелепость того, что сказал.
     - Здесь был кто-нибудь?
     Мы снова раскрыли рты,  чтобы ответить,  но ничего не сказали. Сказать,
что никого не  было,  мы не могли,  это было бы ложью,  а  другого ответа не
находилось. Мне вдруг пришла на ум верная мысль, и я сказал:
     - Здесь не было ни единого человека.
     - Да, это так, - подтвердили мои товарищи, стоявшие оба разинув рты.
     - Вовсе не  так,  -  возразил отец Питер и  строго на нас посмотрел.  -
Правда,  здесь было пусто,  когда я проходил, но это еще ничего не значит. С
тех пор кто-то здесь побывал.  Человек этот мог,  конечно, вас обогнать, и я
вовсе не  утверждаю,  что вы  его видели.  Но  то,  что здесь кто-то прошел,
несомненно. Дайте мне честное слово, что вы никого не видели.
     - Ни единого человека.
     - Ну хорошо, я вам верю.
     Он присел и стал считать деньги.  Мы опустились рядом с ним на колени и
принялись раскладывать золотые монетки на маленькие равные кучки.
     - Тысяча сто дукатов с лишним!  -  сказал отец Питер. - О боже, если бы
мне эти деньги! Я так нуждаюсь!
     Губы его задрожали, голос пресекся.
     - Деньги ваши, - закричали мы хором. - До последнего геллера.
     - Увы, здесь моих только четыре дуката. А остальное...
     Бедный старик принялся размышлять,  поглаживая монеты в руках, и вскоре
забылся в думах.  Он сидел на корточках, с непокрытой седой головой, на него
было больно глядеть.
     - Нет!  -  сказал он, как бы очнувшись. - Деньги чужие, и я не могу ими
пользоваться. Быть может, это ловушка. Какой-нибудь враг...
     Николаус сказал:
     - Отец  Питер,  если не  считать отца Адольфа,  у  вас  и  у  Маргет не
найдется врага во всей нашей деревне.  А если бы и нашелся такой, неужели он
бы пожертвовал тысячу сто дукатов только лишь для того, чтобы сыграть с вами
злую шутку? Подумайте-ка об этом!
     Отец Питер не  мог не  признать,  что Николаус привел здравый довод,  и
немножко приободрился.
     - Даже если ты прав, деньги-то все равно не мои.
     Он сказал это слабым голосом, словно был бы доволен, если бы мы привели
ему какое-нибудь возражение.
     - Они ваши, отец Питер, все мы свидетели. Правда, ребята?
     - Конечно, все мы свидетели! Так мы и скажем.
     - Благослови вас  господь,  мальчики,  вы  почти  меня  убедили.  Сотня
дукатов спасла бы меня.  Дом мой заложен,  и  если к  завтрему мы не уплатим
долга, нам негде будет приклонить голову. Но у меня всего четыре дуката...
     - Деньги  ваши  до  последней  монеты.  Возьмите  их,  отец  Питер.  Мы
поручимся, что деньги ваши. Не так ли, Сеппи? И ты, Теодор?
     Мы поддержали Николауса,  и он набил ветхий кошелек золотыми монетами и
вручил его старику.  Отец Питер сказал, что он возьмет себе двести дукатов -
его дом стоит того,  и послужит надежным залогом,  -  а остальное отдаст под
проценты,  пока не  разыщется настоящий владелец.  Нас же  он позже попросит
подписать свидетельство, как эти деньги нашлись, чтобы никто не подумал, что
он спасся от своей неминучей беды бесчестным путем.

     В  деревне было  немало шума,  когда на  другое утро отец Питер уплатил
свой  долг  Соломону Айзексу золотыми монетами,  а  остаток денег поместил у
него  под  проценты.  Наблюдались также другие приятные перемены:  многие из
деревенских жителей посетили отца Питера, чтобы поздравить его, некоторые из
его бывших друзей вновь обрели с  ним дружбу,  а  в  довершение всего Маргет
получила приглашение на танцы.
     Отец  Питер  не  делал  тайны  из  своей  находки.  Он  рассказывал все
подробно,  каким путем получил свои деньги,  и добавлял,  что не знает,  как
объяснить случившееся: разве только это рука провидения.
     Были слушатели,  которые покачивали головами,  а  потом толковали между
собой,  что это больше походит на фокусы Сатаны (нельзя не признать, что эти
темные люди  проявили на  сей  раз  изрядную проницательность).  Были еще  и
такие,  что старались всякими хитроумными способами выведать у  нас у  троих
"настоящую правду".  Они говорили,  что ищут ее  не  из  каких-нибудь тайных
видов,  а  просто так,  интереса ради,  и  клялись молчать.  Они даже сулили
заплатить нам за  нашу тайну;  и  если бы  мы  сумели придумать какую-нибудь
небылицу,  то,  пожалуй,  и  согласились бы,  но  ничего почему-то  не шло в
голову, и мы не без досады должны были отказаться от соблазнительной сделки.
     Эту тайну мы держали при себе без особых мук,  но другая тайна, великая
и  ослепительная,  жгла нас словно огнем.  Она так и  просилась наружу.  Нам
ужасно  хотелось  ее  разгласить и  поразить всех  своим  рассказом.  Но  мы
вынуждены были хранить свою тайну,  а  вернее,  она  сама хранила себя,  как
предсказал Сатана.
     Каждое утро мы уходили и уединялись в лесу, чтобы потолковать о Сатане.
По правде сказать,  ничто нас больше не занимало,  и  ни о  ком больше мы не
желали думать.  День и  ночь мы  высматривали его,  ждали,  придет ли он,  и
нетерпение наше все возрастало.  Прежние друзья утратили для нас интерес, мы
не  могли больше участвовать в  их  играх и  в  их  забавах.  По сравнению с
Сатаной они  были такие скучные.  Какими пресными и  унылыми казались нам их
речи,  их интересы рядом с  его рассказами о  древних временах и  отдаленных
созвездиях, с его чудесами, с его таинственными исчезновениями!
     Весь тот день,  когда отец Питер нашел эти деньги,  нас сильно заботила
невольная мысль,  и  мы  то  и  дело  под  разными предлогами наведывались к
священнику,  чтобы проверить,  как там дела.  Мы боялись, что золотые монеты
вдруг  обратятся в  прах,  как  это  обычно бывает с  деньгами,  полученными
волшебством.  Но  ничего худого не приключилось.  Пришел вечер -  все было в
порядке, и мы успокоились. Это было настоящее золото.
     У  нас был еще один важный вопрос к  отцу Питеру,  и на второй вечер мы
трое пошли к  нему,  предварительно бросив жребий,  кто  будет держать речь,
потому что этот вопрос нас сильно смущал.  Напустив на себя равнодушный вид,
но не поборов все же внутреннего смущения, я спросил:
     - Что такое Нравственное чувство, сэр?
     Он удивленно взглянул на меня поверх своих больших очков.
     - Это то, что позволяет нам отличать добро от зла.
     Ответ  отца  Питера не  устранил наших  недоумений.  Я  был  озадачен и
отчасти разочарован.  Он ждал,  что скажу я  еще,  и я,  не зная,  как быть,
спросил:
     - А к чему оно нам, сэр?
     - К чему оно нам?  Боже милостивый!  Нравственное чувство,  дружок, это
то,  что  возвышает нас  над  бессловесными тварями и  дает  нам  надежду на
будущее спасение.
     Я не знал, что еще сказать, и мы попрощались и вышли из дома священника
со странным чувством,  словно мы ели,  наелись досыта, но не утолили голода.
Мои друзья хотели, чтобы я разъяснил им слова отца Питера, но я почувствовал
вдруг утомление и ничего не сумел им сказать.
     Когда мы  проходили через гостиную,  то  увидели,  что Маргет играет на
клавикордах со  своей ученицей Мари Люгер,  и  это  значило,  что  к  Маргет
вернутся и  все остальные ученики.  Маргет вскочила и  со  слезами принялась
благодарить нас за то,  что мы спасли от беды ее и ее дядю, а мы ей сказали,
что  мы  тут  совсем ни  при  чем.  Это  был  уже  третий раз,  что  она нас
благодарила. Уж такая была она девушка: если кто-нибудь сделает для нее хоть
какую-нибудь безделицу,  она будет век благодарна.  Мы не мешали ей выражать
свои чувства. В саду мы встретили Вильгельма Мейдлинга. Близился вечер, и он
пришел пригласить Маргет прогуляться с  ним у  реки,  когда она кончит урок.
Мейдлинг был молодой адвокат,  он пользовался популярностью у нас в городке,
дела его шли потихоньку, но все же успешно. Он и Маргет любили друг друга, и
Мейдлинг не  покинул в  беде  священника,  как  сделали все  другие,  а  был
по-прежнему с  ними,  хоть это и  отразилось на его отношениях с людьми и на
юридической практике.  Маргет и отец Питер оценили верность молодого юриста.
Он не обладал выдающимся дарованием,  но был приветливым добрым малым, а это
тоже  немалый талант и  помогает нам  в  жизни.  Вильгельм Мейдлинг спросил,
скоро ли окончится у Маргет урок,  и мы сказали,  что он уже близок к концу.
Может быть,  это было так,  а  может быть,  и  не  так.  Мы знали,  что он с
нетерпением ждет окончания урока, и нам хотелось его порадовать.

     На  четвертый день после всех этих событий отец Адольф вышел из  своего
полуразрушенного аббатства в долине и по дороге в деревню,  как видно, узнал
о случившемся.  Он отозвал нас в сторону,  и мы рассказали ему все, что было
возможно. Он погрузился в раздумье и думал долго. Потом спросил:
     - Сколько денег было в кошельке?
     - Тысяча сто семь дукатов.
     Тогда он сказал, словно вслух размышляя:
     - Странная история...  Оч-чень странная.  Удивительное совпадение.  - И
стал нас  снова расспрашивать и  заставил еще  раз все рассказать до  конца.
Потом он сказал:
     - Тысяча сто шесть дукатов. Немалые деньги.
     - Тысяча сто семь, - поправил его Сеппи.
     - Сто  семь,  говоришь?  Дукатом  больше,  дукатом меньше  -  не  имеет
значения. Но сперва ты сказал - тысяча сто шесть.
     Мы  знали,  что он  не  прав,  но опасались противоречить ему.  Наконец
Николаус сказал:
     - Если мы ошиблись,  то извините нас, но там было ровно тысяча сто семь
дукатов.
     - Пусть это тебя не тревожит, друг мой. Я только хотел отметить, что ты
и  твои друзья в этом путаетесь.  Да и не удивительно,  прошло уже несколько
дней,  от  вас  нельзя теперь требовать точности.  Когда нет  особых примет,
чтобы твердо запомнить счет, память часто нам изменяет.
     - Такие приметы были, сэр! - возразил ему быстро Сеппи.
     - Какие же, сын мой? - спросил отец Адольф безразличным тоном.
     - Мы считали монеты по очереди,  и  у  всех получалось тысяча сто шесть
дукатов,  потому что одну монету я  спрятал.  А когда пришла моя очередь,  я
положил  ее  снова  и  сказал:   "Вы  ошиблись,  здесь  тысяча  сто  семь...
Пересчитайте".  Они посчитали еще раз и  удивились.  Тогда я сказал им,  что
спрятал монету.
     Отец Адольф спросил у  нас,  как было дело,  и  мы  подтвердили рассказ
Сеппи.
     - Все ясно! - сказал он. - Эти деньги краденые, дети мои, и я знаю, кто
вор.
     Он  ушел,  оставив нас  в  сильной тревоге.  Что все это может значить?
Через час все в  деревне уже знали,  что отец Питер арестован за  кражу;  он
украл  у  отца  Адольфа  большие  деньги.  Деревня гудела,  как  улей.  Одни
говорили,  что это,  конечно, ошибка, - такой человек, как отец Питер, денег
не украдет.  Другие покачивали головами -  лишения и голод толкнут хоть кого
на преступление. В одном, впрочем, все сходились: рассказ отца Питера о том,
как ему достались дукаты, неправдоподобен - такого ведь не бывает. Вспомнили
и о нас. Мы засвидетельствовали находку священника; теперь все хотели знать,
сколько  он  заплатил нам  за  это.  Люди  так  прямо  и  говорили и  только
презрительно фыркали,  когда мы просили их верить, что наше свидетельство ни
в  чем  не  отходит от  истины.  Родные сердились на  нас  пуще  всех.  Отцы
говорили,  что мы  позорим семью,  и  велели нам тотчас отречься от лжи.  Мы
продолжали стоять на своем, и гнев их был беспределен. Матери горько рыдали,
умоляли нас возвратить отцу Питеру взятку, чистосердечно во всем признаться,
вернуть себе честное имя,  снять позор с  семьи.  Под конец нас так замучили
эти попреки,  что мы уже были готовы рассказать все, как было, - про встречу
с  Сатаной и  дальнейшее;  но слова не шли у  нас с языка.  Все это время мы
ждали, что Сатана придет и поможет нам выпутаться, но его не было.
     Прошло не больше часа после нашей беседы с отцом Адольфом, и отец Питер
уже сидел за решеткой,  а  деньги были опечатаны и переданы властям.  Деньги
лежали все так же в мешке;  Соломон Айзеке сказал, что, раз просчитав их, он
к  ним больше не прикасался.  Он присягнул также,  что это те самые деньги и
что  их  ровно тысяча сто  семь  дукатов.  Отец Питер потребовал,  чтобы его
судили  духовным  судом,  но  отец  Адольф  заявил,  что  священнослужитель,
отрешенный от должности,  неподсуден такому суду. Епископ склонялся к такому
же  мнению,  и  это  решило  вопрос.  Дело  отца  Питера подлежало разбору в
светском суде.  Суд  должен был  собраться через  короткое время.  Вильгельм
Мейдлинг хотел защищать отца Питера на суде и  готов был,  конечно,  сделать
все,   что  в  человеческих  силах,   но  нам  он  по  секрету  сказал,  что
доказательства недостаточны,  чтобы выиграть дело.  Сила и  предубеждение на
стороне противников.
     Новое  счастье  Маргет  оказалось недолговечным.  Никто  из  друзей  не
пришел,  чтобы выразить ей сочувствие,  да она и  не ждала их.  В  анонимной
записке ей  спешно сообщили,  что  приглашение на  танцы  отменено.  Ученицы
перестанут ходить к  ней.  На что она будет жить?  На улицу,  правда,  ее не
гнали,  - закладная считалась оплаченной, хоть дукаты, миновав незадачливого
Соломона Айзекса,  перешли в  руки властей.  Старуха Урсула,  которая в свое
время  нянчила Маргет  и  служила теперь  в  доме  у  отца  Питера кухаркой,
горничной,  экономкой и прачкой в одном лице,  говорила, что господь не даст
им  погибнуть.   Старуха  так  говорила  потому,   что  была  богобоязненной
католичкой и  так говорить полагалось;  но  при том понимала,  что господней
помощи надо искать; сама она в руки не дастся.
     Мы решили было отправиться к  Маргет и  подтвердить ей,  что мы,  как и
прежде,  ее друзья,  но родители запретили нам это,  боясь оскорбить чувства
отца Адольфа. Он бродил по деревне, восстанавливая всех против отца Питера и
повторяя,  что тот украл у  него тысячу сто семь дукатов.  Он  говорил,  что
сразу понял,  кто вор,  когда услыхал, что отец Питер "нашел" ту самую сумму
денег, которую он утратил.
     На четвертый день после этих печальных событий к  нам в дом постучалась
старуха Урсула, спросила, нет ли чего постирать. Она умоляла мою мать никому
не рассказывать,  иначе Маргет узнает и  запретит ей ходить на заработки.  У
них нечего есть,  и Маргет совсем ослабела. Сама Урсула тоже была слаба, это
было сразу заметно по ней. Когда ее позвали к столу, она набросилась на еду,
как умирающий с  голоду,  но  взять что-нибудь с  собой отказалась;  Маргет,
сказала она, не примет милостыни.
     Забрав белье, Урсула пошла к ручью постирать, но мы увидели через окно,
что  она  с  трудом держит в  руках  валек.  Тогда  мы  позвали ее  назад  и
предложили ей  денег.  Она  сначала отнекивалась,  боясь,  как бы  Маргет не
догадалась,  что  деньги дареные,  а  потом все  же  взяла и  решила сказать
Маргет,  что нашла их, идя по дороге. Чтобы при том не солгать и не погубить
свою душу,  она попросила меня уронить на дороге монету где-нибудь у  нее на
виду.  Я  так  и  сделал.  Она словно вдруг заметила,  подняла,  удивленно и
радостно вскрикнула и  зашагала дальше.  Как и  все в нашей деревне,  Урсула
лгала  без  зазрения совести и  не  страшилась адского пламени,  когда  дело
касалось обиходных,  привычных вещей.  История  с  монетой была  необычной и
потому внушала ей опасения.  Попрактиковавшись с неделю в подобной лжи,  она
попривыкла бы к ней и лгала бы уже с легкостью. Таковы и мы все.
     Меня не  оставляла тревожная мысль:  на  что они будут жить дальше?  Не
может же Урсула находить каждый день по монете,  - вторая такая находка и то
будет выглядеть странной.  Мне было стыдно,  что я не бываю у Маргет,  когда
она так нуждается в дружеской помощи. Правда, вина не моя, а моих родителей;
тут я не мог ничего поделать.
     Грустный шагал я один по тропинке, как вдруг меня пронизало, как дрожь,
бодрящее чувство свежести.  Я  возликовал -  ощущение было уже мне знакомо -
Сатана был  где-то  поблизости.  Через  миг  он  шагал рядом со  мной,  и  я
рассказывал ему о  несчастье,  случившемся с  Маргет и  ее дядей и  о  наших
тревогах.  Повернув за  угол,  мы  увидели старую  Урсулу;  она  сидела  под
деревом.  На  коленях у  нее приютился тощий бездомный котенок.  Я  спросил,
откуда он взялся, и Урсула ответила, что он прибежал из леса и не отстает от
нее ни на шаг.  Котенок,  как видно,  остался без матери и без хозяев, и она
хочет взять его. Сатана вмешался:
     - Я  слышал,  вы  сильно нуждаетесь.  К  чему вам еще один рот в  доме?
Почему не отдать котенка кому-нибудь, кто побогаче.
     Урсула почувствовала себя задетой и возразила:
     - Уж не вы ли желаете его взять? Если судить по вашим манерам и платью,
вы, наверное, из богачей.
     Презрительно фыркнув, она продолжала:
     - Отдать кому  побогаче -  недурная затея!  Богатые люди  думают лишь о
себе,  а бедняк посочувствует бедняку и поможет ему.  Бедняк да господь бог!
Господь бог поможет котенку.
     - Почему вы так думаете?
     Урсула сердито сверкнула глазами.
     - Я не думаю, я уверена, - сказала она. - Воробей не падет на землю без
воли господней.
     - Раз падет, так не все ли равно, по воле или без воли господней.
     Старуха Урсула раскрыла рот,  но ничего не сказала: так ужаснули ее эти
слова. Когда она обрела, наконец, дар речи, то закричала с гневом:
     - Пошел вон отсюда, щенок, пока тебя не погнали палкой.
     Я  замер  от  страха.  Я  знал,  что  Сатана,  со  своими  взглядами на
человеческий род,  может,  не  моргнув даже  глазом,  убить  Урсулу и  потом
объяснить,  что таких старух и без нее сколько угодно. Предупредить Урсулу я
тоже не мог,  слова не сходили у меня с языка.  Ничего страшного, однако, не
приключилось.  Сатана остался спокойным - спокойным и безразличным. Я думаю,
что Урсула не  в  силах была его оскорбить,  по  той же  причине,  по  какой
навозный жук не  в  силах оскорбить короля.  Прикрикнув на  Сатану,  старуха
вскочила на  ноги  с  живостью молодой  девушки  -  уже  много  лет  она  не
чувствовала себя такой сильной.  Это было влияние Сатаны.  Он  вливал силу в
слабого и  бодрость в немощного.  Действие этой силы почувствовал даже тощий
котенок:  он  спрыгнул на  землю и  погнался за  сухим листком.  Урсула была
поражена. Позабыв про свой гнев, она глядела теперь на котенка и в удивлении
покачивала головой.
     - Что с ним случилось?  - спросила она. - Он был ведь такой слабенький,
еле ходил.
     - Мне кажется,  вам не  случалось иметь дела с  кошками этой породы,  -
сказал Сатана.
     Урсула не собиралась любезничать с  неизвестно откуда взявшимся дерзким
насмешником. Она сердито поглядела на него и сказала:
     - Не знаю,  откуда вы пожаловали сюда и зачем вы ко мне привязываетесь.
Не беритесь судить, с чем я имела дело и с чем не имела.
     - Хорошо,  а  встречались ли  вам котята,  у  которых сосочки на  языке
глядят не назад, а вперед?
     - Нет, да и вам тоже!
     - А ну-ка, троньте язычок у котенка.
     Урсула стала очень проворной,  но котенок был еще поворотливее ее,  так
что она не сумела его поймать. Сатана сказал:
     - Позовите его по имени. Может быть, он тогда подойдет.
     Урсула стала кликать котенка то так, то эдак, но он не слушался.
     - А ну, позовите его: "Агнесса". Попробуйте.
     Котенок откликнулся на имя "Агнесса" и подбежал к старухе.
     Урсула потрогала ему язычок.
     - А верно,  -  сказала она.  Провалиться мне на этом месте!  Никогда не
встречала таких кошек. Уж не ваша ли это кошка?
     - Нет.
     - А откуда вы знаете, как ее звать?
     - Всех кошек этой породы зовут Агнессами,  на  другое имя они просто не
откликаются.
     На Урсулу это произвело впечатление.
     - Странное дело, - сказала она.
     Потом на ее лице мелькнула тревога; в ней проснулось суеверное чувство.
Хоть и с видимой неохотой она опустила котенка на землю:
     - Пожалуй,  пусть  лучше идет.  Я  не  боюсь,  разумеется...  чего  тут
бояться...   но  священник  нам  говорил...   и  люди  тоже  рассказывали...
приходилось не раз слышать... Да и котеночек вроде окреп и сумеет теперь сам
о себе позаботиться.
     Повздыхав, старуха пошла было прочь, потом тихо сказала:
     - Славный такой котеночек, и нам было бы веселее. А то дома так одиноко
и грустно в эти тревожные дни... Мисс Маргет все время горюет, совсем в тень
превратилась, а хозяин в тюрьме...
     - Жаль бросать такого котенка, - сказал Сатана.
     Урсула живо оборотилась, словно надеясь получить у него поддержку.
     - Почему вы так думаете? - спросила она грустно.
     - Кошки этой породы приносят удачу.
     - Правда? Приносят удачу? Откуда вы знаете? И как они приносят удачу?
     - Не берусь сказать вам, как именно, но они приносят доход.
     Урсула была разочарована.
     - Доход?  От кошки? Не верится! Да и не в нашей деревне! Здесь кошку не
купят, задаром и то не возьмут.
     Урсула уже повернулась, чтобы идти домой.
     - Зачем  же  ее  продавать?  Оставьте себе.  Кошек  этой  породы  зовут
Кошками,  Приносящими Счастье.  Владелец такой  кошки каждое утро  находит в
кармане четыре серебряных зильбергроша.
     Я  видел,  как  старуха  вспыхнула  от  негодования.  Это  уж  слишком:
мальчишка над ней насмехается. Засунув руки в карманы, она расправила плечи,
чтобы по-свойски его отчитать.  Сейчас она ему скажет! Урсула раскрыла рот и
уже начала свою гневную речь, как вдруг замолчала. Досада в ее лице уступила
место  растерянности,  удивлению,  испугу.  Медленно  вытащив  обе  руки  из
карманов,  она разжала свои кулаки и  уставилась на ладони.  На одной лежала
монета,  которую она утром получила от  нас,  на другой -  четыре серебряных
зильбергроша.  Она  продолжала глядеть на  монеты,  ожидая,  что  они  вдруг
исчезнут. Но потом сказала с жаром:
     - Да, это правда! Правда! Мне теперь очень стыдно, и я прошу прощения у
вас, о господин мой и благодетель!
     Подбежав к Сатане,  она стала целовать ему руки, как это в обычае у нас
в Австрии.
     В глубине души Урсула, может быть, и считала, что все, что случилось, -
чистое колдовство и  что кошка орудие дьявола,  но это было,  пожалуй,  и  к
лучшему,   потому  что  вселяло  уверенность,  что  деньги  будут  поступать
аккуратно и  они с Маргет будут сыты и обеспечены.  В той мере,  в какой это
касается денег,  даже самые благочестивые из наших крестьян считают сделку с
дьяволом более надежной,  чем  с  ангелом.  Урсула направилась быстро домой,
держа Агнессу в  руках,  и я позавидовал кошечке,  что она сейчас увидится с
Маргет.
     Едва я успел это подумать,  как мы были в доме священника.  Мы стояли в
гостиной,  и Маргет глядела на нас с удивлением.  Маргет была очень бледная,
слабенькая,  но я  был уверен,  что она почувствует себя лучше в присутствии
Сатаны. Так и случилось. Я представил ей Сатану, как Филиппа Траума. Мы сели
втроем,  началась  беседа.  Никакой  принужденности  не  чувствовалось.  Мы,
деревенские жители,  люди простые,  и если гость приходится нам по душе,  мы
привечаем его.  Маргет сперва удивилась,  почему же  она не  видела,  как мы
вошли.  Траум ответил,  что дверь была приоткрыта,  мы вошли незамеченными и
ждали,  пока Маргет к нам обернется. Это была неправда. Дверь была на замке,
и  мы  с  ним  проникли каким-то  иным  путем,  через  крышу,  сквозь стены,
спустились ли  по  трубе,  я  уж  не  знаю.  Впрочем,  когда  Сатана хотел в
чем-нибудь убедить своих слушателей,  это  ему  всегда удавалось.  И  сейчас
Маргет вполне удовольствовалась его объяснением.  Не говорю уж, что она была
полностью поглощена им  самим,  не могла глаз от него отвести,  такой был он
красавец.  Я был доволен и очень гордился им. Я надеялся, что Сатана покажет
какие-нибудь чудеса,  но  он,  очевидно,  намерен был  в  этот раз  обойтись
приятной беседой -  и вдобавок еще враньем. Так, например, он сказал, что он
сирота.  Это вызвало жалость у  Маргет,  и  слезы сверкнули в ее глазах.  Он
сказал, что не знал никогда материнской ласки, что его мать умерла, когда он
был еще маленьким. Отец же был слаб здоровьем и небогат, - во всяком случае,
богатства его отца были не те,  что ценятся в  этом мире.  Зато у  него есть
дядюшка в далеких тропических странах,  делец,  богач и владелец доходнейшей
монополии:  на  счет  этого дяди он  и  живет.  Упоминание о  щедром дядюшке
заставило Маргет вспомнить своего дядю,  и  в  глазах у  нее  снова блеснули
слезы.  Она сказала,  что было бы очень приятно,  если бы его дядя и ее дядя
когда-нибудь  познакомились.  У  меня  по  спине  пробежали мурашки.  Филипп
сказал, что такое знакомство вполне вероятно. Я снова вздрогнул.
     - Чего  не  бывает  на  свете,  -  промолвила  Маргет.  -  Ваш  дядюшка
путешествует?
     - Да, постоянно. У него ведь дела по всему свету...
     [...]  Так  шла  беседа,  и  бедная Маргет позабыла на  время все  свои
горести.  Это был у нее, должно быть, первый приятный час за долгое время. Я
видел,  что  Филипп ей  очень понравился;  впрочем,  это  было легко заранее
предвидеть.  Когда  же  он  заявил,  что  готовится  стать  священником,  то
понравился ей  еще  больше.  Затем он  пообещал,  что  устроит ей  пропуск в
тюрьму,  чтобы увидеться с отцом Питером, - тут она просто пришла в восторг.
Он сказал,  что подкупит стражу. Ее же дело, как только стемнеет, прямо идти
в тюрьму,  и там, без дальних затей, предъявить записку, которую он ей даст,
- при входе,  и при выходе. Он начертил на листке какие-то странные письмена
и вручил ей записку. Маргет радостно поблагодарила его и с нетерпением стала
ждать сумерек.  Надо сказать,  что в  эти старые жестокие времена узникам не
позволяли видеться с  близкими,  и  бывало,  что они проводили долгие годы в
темнице,  так и не увидев ни разу дружеского лица.  Я решил, что письмена на
бумаге -  какое-то заклинание,  что стражники пропустят Маргет,  не понимая,
что делают, и тут же забудут об этом. Так оно и случилось.
     Урсула просунула в дверь голову и сказала:
     - Ужин готов, барышня.
     Тут она заметила нас, испуганно поманила меня, и когда я к ней подошел,
спросила,  не рассказали ли мы Маргет про кошку.  Когда я ответил,  что нет,
она осталась довольна и просила молчать и дальше, а то мисс Маргет подумает,
что тут колдовство,  пошлет за  священником,  тот освятит кошку,  и  доходам
придет конец.  Я сказал,  что мы будем молчать,  и она успокоилась.  Я начал
прощаться с Маргет,  но Сатана прервал меня и каким-то путем,  не нарушив ни
единого правила вежливости, устроил все дело так, что мы остались поужинать.
Маргет была смущена,  она  знала,  что их  ужином не  накормишь и  цыпленка.
Урсула услышала в  кухне наш разговор и  вошла в комнату очень рассерженная.
Она не  скрыла своего удивления,  когда увидела,  как весела Маргет и  какой
яркий румянец играет у  нее на  щеках.  Потом,  обратившись к  ней на  своем
родном богемском наречии, сказала (я выяснил это позднее):
     - Бессовестный,  прийти в дом,  без приглашения.  Как умеет втереться в
доверие! Пусть уходит, мисс Маргет. Нам нечем их накормить.
     Маргет  не  успела  еще  ничего  ей  ответить,   как  Сатана  вмешался,
обратившись к  Урсуле на  ее  родном диалекте (чем удивил немало обеих).  Он
спросил у Урсулы:
     - Не с вами ли мы беседовали недавно тут на дороге?
     - Да, сударь, со мной.
     - Очень приятно. Я вижу, вы еще не забыли меня.
     - Понятное дело,  сударь.  Вас увидишь,  не скоро забудешь. Вы, сударь,
очень добры, но очень настырны.
     - Сумеете хранить тайну?
     - Буду стараться, сударь. За доброту вашу, не за настырность.
     Он подошел к ней и тихо шепнул:
     - Разве  я  не  сказал  вам,  что  это  Кошка,  Приносящая Счастье?  Не
тревожьтесь об ужине.
     Беспокойство Урсулы как рукой сняло,  и в ее глазах блеснули жадность и
удовольствие.  Как разумно она поступила,  что взяла в дом эту кошку! Маргет
не  сразу освоилась с  мыслью,  что мы останемся ужинать,  а  потом просто и
безыскусственно,  как было в ее обычае,  сказала,  что ужин скудный,  но она
будет рада, если мы его с ней разделим.
     Ужин был подан на кухне,  Урсула прислуживала. На сковородке, аппетитно
потрескивая,  жарилась рыбка;  для  Маргет,  видимо,  подобная роскошь  была
неожиданностью.  Урсула подала рыбку к  столу,  и Маргет,  поделив ее на две
порции -  одну Сатане,  а  другую мне,  -  уже  начала объяснять,  почему ей
сегодня не  хочется рыбы,  но  вдруг замолчала:  на  сковороде уже  жарилась
другая,  цельная рыбка.  Хоть Маргет и была удивлена,  но ничего не сказала.
Должно быть,  она решила ни о чем Урсулу не спрашивать, пока мы с Сатаной не
уйдем.  Неожиданность следовала за неожиданностью:  на столе появилось вино,
потом блюдо с мясом, дичь, фрукты - угощения, каких давно уже не было в этом
доме. Маргет ничего не говорила и даже перестала выражать удивление; в этом,
конечно,  сказывалось воздействие на нее Сатаны. Сатана, не умолкая, болтал,
был весел и  остроумен,  и время шло незаметно.  Он здорово врал,  но трудно
было его упрекать. В конце концов он был ангел, а ангелы в подобных вопросах
не  разбираются.  Они не  отличают хорошего от  дурного.  Сатана сам мне так
говорил.  Он решил зачем-то понравиться и Урсуле и стал в разговоре с Маргет
ее расхваливать -  будто бы потихоньку, но так, чтобы Урсула все слышала. Он
сказал,  что она красивая женщина и что он хотел бы познакомить с ней своего
дядю.  Не прошло и  пяти минут,  как Урсула уже интересничала и  жеманилась,
изображая из себя молодую девушку,  и оглаживалась,  как свихнувшаяся старая
курица.  Вдобавок она делала вид,  будто не слышит,  что говорит Сатана. Мне
было стыдно за  Урсулу,  ее  поведение подтверждало слова Сатаны,  что  люди
глупы и пошлы.  Сатана сказал,  что его дядя часто должен устраивать большие
приемы.  Умная женщина,  которая заняла бы место хозяйки в  доме,  сумела бы
сделать их, без сомнения, еще более привлекательными.
     - Ваш дядя, наверное, из знатного рода? - спросила Маргет.
     - Да,  -  отвечал Сатана равнодушно.  - Некоторые даже, желая польстить
ему,  именуют  его  князем.  Но  он,  что  называется,  без  предрассудков и
оценивает людей не по званию, а по их личным качествам.
     Маргет сказала,  что он,  наверное,  привлекательный господин, и многие
ищут его  знакомства.  Сатана согласился,  добавив,  что  особенно ценит его
духовенство. Без него все священники остались бы без работы.
     Я сидел, опустивши руку, и Агнесса, подойдя, лизнула ее язычком. Истина
обнаружилась.   Я  открыл  рот,   чтобы  сказать:   "Экие  глупости!   Самая
обыкновенная кошка!  Сосочки у нее на языке смотрят назад,  а не вперед". Но
слова почему-то застряли у меня в глотке.  Сатана засмеялся,  и я понял, что
должен об этом молчать.
     Когда стемнело,  Маргет уложила в  корзину фрукты,  много всякой еды  и
питья и побежала в тюрьму, а мы с Сатаной не спеша направились к моему дому.
Я  подумал,  что  было  бы  интересно узнать,  что  происходит за  тюремными
стенами.  Сатана подслушал мою мысль,  и  в  ту  же  минуту мы с  ним были в
тюрьме.  Он сказал,  что мы находимся в камере для допроса.  Я увидел дыбу и
другие орудия пыток;  дымящиеся факелы по  стенам создавали зловещий сумрак.
Кругом собрались палачи и еще какие-то люди. Они не обращали на нас никакого
внимания, - это значило, что мы с Сатаной невидимы.
     На  полу  лежал молодой человек,  связанный по  рукам и  ногам.  Сатана
сказал,  что  его  подозревают в  ереси и  сейчас будут допрашивать.  Палачи
требовали,  чтобы он признался в своей вине.  Он отказывался, утверждая, что
невиновен.  Тогда они принялись загонять ему под ногти деревянные шпильки, и
он  стал громко кричать от боли.  Сатана остался невозмутим,  но я  не вынес
этого зрелища,  и  он  вытащил меня наружу почти без  чувств.  Свежий воздух
помог мне прийти в себя,  и мы направились к моему дому.  Я сказал,  что это
ужасное зверство.
     - Нет, это чисто человеческая жестокость. Ты оскорбляешь своими словами
зверей. Они этого не заслуживают.
     Он стал развивать эту тему:
     - Таковы все вы, люди. Лжете, претендуете на добродетели, которых у вас
и  в  помине нет,  и не желаете признавать их за высшими животными,  которые
действительно их  имеют.  Зверь никогда не  будет жестоким.  Это прерогатива
тех,  кто  наделен Нравственным чувством.  Когда  зверь  причиняет кому-либо
боль,  он  делает это без умысла,  он не творит зла,  зло для него просто не
существует.  Он  никогда не  причинит никому боли,  чтобы  получить от  того
удовольствие;  так  поступает только  один  человек.  Человек поступает так,
вдохновленный все тем же ублюдочным Нравственным чувством.  При помощи этого
чувства он отличает хорошее от дурного,  а затем решает,  как ему поступить.
Каков же  его выбор?  В  девяти случаях из  десяти он предпочитает поступить
дурно.  На  свете нет места злу;  и  его не было бы совсем,  если бы не вы с
вашим Нравственным чувством.  Беда  в  том,  что  человек нелогичен,  он  не
понимает,  что Нравственное чувство позорит его и  низводит до уровня самого
низшего из одушевленных существ.  Ну как, прошла твоя дурнота? Сейчас я тебе
еще кое-что покажу.

     Миг -  и мы очутились во Франции.  Мы идем по огромной фабрике.  Вокруг
нас в грязи и в духоте,  окруженные облаком пыли, трудятся мужчины, женщины,
дети.  Они в лохмотьях,  двигаются с трудом;  они голодны и измучены; веки у
них смыкаются на ходу. Сатана сказал:
     - Вот  тебе  Нравственное чувство на  практике.  Владельцы этой фабрики
богаты и  богомольны.  Но братьям своим и  сестрам,  работающим на них,  они
платят так  мало,  что те  только что не  мрут с  голоду.  Эти люди,  дети и
взрослые,  трудятся по четырнадцати часов в день,  зиму и лето, с шести утра
до восьми вечера.  От лачуг,  в которых они ютятся, до фабрики добрых четыре
мили,  и  они проходят эти четыре мили дважды в  день,  по лужам и грязи,  в
дождь и в снег,  в гололедицу и метель, - год за годом, всю свою жизнь. Спят
они четыре часа в  сутки,  живут в  невообразимой грязи и вони,  три семьи в
одной конуре,  и мрут от болезней,  как мухи.  Быть может,  это преступники?
Нет,  они не  повинны ни  в  каком преступлении.  Быть может,  они оскорбили
священника?  Нет,  он в восторге от них,  он жиреет на их гроши; без них ему
тоже пришлось бы трудиться.  За что же они так страшно наказаны?  Ни за что,
разве только за  то,  что по  глупости своей родились людьми.  Только что ты
видел,  как карают виновного; сейчас ты видишь, как карают невинных. Ну что,
есть логика у людей?  Лучше ли этим немытым праведникам, чем тому еретику? Я
думаю, нет. Его страдания ничто по сравнению с их страданиями. Когда мы ушли
из тюрьмы,  палачи колесовали его и превратили в кровавое месиво.  Сейчас он
уже мертв и,  значит,  ускользнул от своих почтенных собратьев.  А эти рабы?
Они  уже умирают годы и  годы,  и  некоторым из  них не  удастся умереть еще
долгое   время.   Нравственное  чувство  помогло  владельцам  этой   фабрики
разобраться в вопросе, что есть добро и что зло. Результаты ты видишь сам. И
вы еще утверждаете, что вы обогнали собак! Не знаю, найдется ли кто на свете
менее способный к логическому мышлению, чем ваша людская порода.
     Он  принялся всячески высмеивать человеческий род.  Он иронизировал над
тщеславной страстью людей  к  воинским подвигам,  хохотал над  "бессмертными
героями",  "немеркнущей славой", "непобедимыми монархами", "голубой кровью",
"историческими достопримечательностями",  так насмехался,  что мне, наконец,
сделалось не по себе. Немножко поостыв, он сказал:
     - В конце концов это не только смешно, но и грустно, если подумать, как
коротка и эфемерна вся ваша жизнь и как нелепы ваши претензии.
     Окружавшие нас предметы и люди внезапно исчезли.  Эта перемена была мне
уже знакома.  Мы  шагали по  нашей деревне,  внизу у  реки поблескивали огни
"Золотого оленя". Из тьмы послышался ликующий крик:
     - Он здесь!
     Это  был  Сеппи  Вольмайер.  Сердце  у  него  вдруг  забилось быстро  и
радостно,  и  он понял,  хоть и не мог еще ничего разглядеть в темноте,  что
Сатана где-то здесь,  поблизости.  Он подошел к  нам,  и мы зашагали втроем.
Сеппи  был  вне  себя  от  восторга,  словно  любовник,  нашедший потерянную
возлюбленную.  Сеппи был живой, смышленый мальчишка и в отличие от Николауса
и меня выражал свои чувства открыто и бурно.  Сейчас он был очень взволнован
таинственным происшествием:  бесследно исчез  наш  деревенский бродяга  Ганс
Опперт. Сеппи сказал, что народ любопытствует, куда же он мог подеваться? Он
не сказал,  что народ беспокоится. Народ любопытствовал и не более того. Это
было сказано очень точно. Ганса никто не видел уже два дня.
     - С тех пор, как он учинил эту зверскую штуку, - добавил Сеппи.
     - Какую зверскую штуку? - спросил Сатана.
     - Видишь ли,  он  постоянно бьет  своего пса.  Это  добрейший пес,  его
единственный друг.  Он очень предан Гансу,  любит его, да и вообще никому не
делает зла.  И  вот третьего дня Ганс принялся вдруг дубасить его ни за что,
просто так,  ради потехи.  Пес ластился к  нему и  скулил,  и  мы с Теодором
пытались вступиться,  но Ганс только бранился,  а потом так ударил пса,  что
выбил ему глаз, а нам сказал: "Вот, получайте! Это за то, что мешаетесь не в
свое дело!" И захохотал, подлый зверь.
     Голос Сеппи дрогнул от  негодования и  жалости.  Я  знал  заранее,  что
скажет сейчас Сатана.
     - Опять эта путаница и вздор про зверей. Зверь никогда так не поступит.
     - Но ведь это бесчеловечно.
     - Нет,  Сеппи,  как раз человечно.  Вполне человечно.  Грустно слушать,
когда ты порочишь высших животных и  приписываешь им побуждения,  которые им
чужды  и  живут только в  человеческом сердце.  Высшие животные не  заражены
Нравственным чувством. Лучше следи за тем, что ты говоришь, Сеппи, выкинь из
головы весь этот лживый вздор.
     Тон его был непривычно суровым,  и  я пожалел,  что не успел рассказать
Сеппи,  что  думает Сатана обо  всех этих вещах.  Я  знал,  что Сеппи сейчас
расстроен. Он охотнее поссорился бы со всеми своими родичами, чем с Сатаной.
Мы  оба молчали,  чувствуя себя очень неловко,  как вдруг появился пес Ганса
Опперта. Бедняга бросился к Сатане, выбитый глаз висел у него на ниточке; он
скулил и повизгивал. Сатана стал ему отвечать, и мы поняли, что они беседуют
по-собачьи.  Мы  сидели все  на  траве,  луна светила сквозь облака,  Сатана
притянул голову пса  к  себе  на  колени и  вложил глаз в  глазницу,  и  пес
успокоился,  завилял хвостом,  лизнул  Сатане руку  и  сказал,  как  он  ему
благодарен.  Я уверен, что это было именно так, хотя и не понял их слов. Они
с Сатаной еще потолковали немного, и Сатана сказал:
     - Он говорит, что хозяин был пьян.
     - Это верно, - подтвердили мы оба.
     - Через час после того,  как они ушли из деревни, его хозяин свалился с
обрыва возле Клиф-Пасчюрс.
     - Клиф-Пасчюрс! Это в трех милях отсюда.
     - Он говорит,  что уже несколько раз прибегал в деревню за помощью,  но
его не слушали, гнали прочь.
     Мы вспомнили, что пес действительно прибегал, но мы не знали тогда, что
ему нужно.
     - Он приходил за помощью для человека,  который дурно с  ним обращался,
но  ни о  чем больше не мог и  думать,  не просил даже пищи,  хотя был очень
голоден.  Он  провел обе  ночи  возле своего хозяина.  Что  скажешь теперь о
людях?  Кто поверит,  что вечное блаженство уготовано им,  а не этой собаке?
Может ли  человеческий род соперничать с  этой собакой,  с  ее  нравственной
силой,  с  добротой ее сердца?  -  последние его слова были обращены к  псу,
который плясал на месте,  веселый и счастливый,  ожидая,  как видно, приказа
Сатаны, чтобы тут же его выполнить.
     - Соберите народ и идите все за собакой. Она покажет вам, где лежит эта
падаль. Возьмите с собой священника, чтобы обеспечить ему блаженство; он при
смерти.
    

продолжение >>>